Вспоминая Карелина

Где-то по Крыму и шире – по Стране, по миру рассеяны маленькие огоньки, вспышки чистой энергии. Владельцы этих огоньков, возможно, не подозревают, какие сокровища достались им за бесценок. По цене бутылки крымского вина в течение нескольких десятилетий расходились шедевры живописи Вячеслава Карелина, вряд ли до конца понятные их беззаботным владельцам.
Была какая-то загадка в том, что продавщица с рынка в Кореизе вдруг начинала просить у него картину. И покупала, и увозила в глубинку, на Украину, откуда приезжала в Крым ради сезонных заработков.
Историй таких множество. Вокруг художника чувствовался (угадывался) некий ажиотаж, своего рода, возбуждение, возмущение пространства. Каким-то образом его вещи, бесконечно далёкие от ширпотреба, притягивали неискушённого зрителя. По всей видимости, его манера обладает необходимой ясностью, привлекающей внимание выразительностью. И неподготовленный, «непосвящённый» глаз способен найти удовольствие в том, как акцентированы пятна цвета, как взаимодействуют основные элементы, как находчиво вкраплены в изображение уточняющие детали, отчего появляется чувство верно воссозданной реальности. Покупатель получал не просто кусок картона или холста, покрытый краской, он увозил с собой абсолютно живой кусочек Крымской земли, предмет, до скончания века заряженный энергией и эмоциями самого высокого порядка.
Как сейчас вижу его неторопливо сходящим к автобусной остановке мимо лотков с овощами, палаток с игрушками и недорогой одеждой, мимо завсегдатаев маленькой кореизской площади – таксистов, проводящих досуг за нардами, мимо алкашей, с которыми его, по известной интеллигентской слепоте, можно было спутать. Улыбка играет на крепко вылепленном выразительном лице, он что-то говорит, с кем-то на ходу здоровается, отвечает вслух на какие-то свои мысли. Но издали слов не разобрать, слышно только басовитое гудение, и видна полоса плотно сжатых абсолютно целых зубов. Он идёт как герой античной трагедии, как опытный в общении с обитателями Олимпа властитель времён Троянской войны, царь в лохмотьях, мудрец, празднующий новый день жизни.
Однажды в мае, на каком-то мероприятии в Доме Коровина я пытался познакомить его с известной московской художницей. Диалога не получилось: дама буквально отпрыгнула в испуге. Не каждый мог разглядеть масштаб его личности.
В трёхлетнем возрасте Карелин оказался в керченском детском доме, продолжавшем существовать и в оккупации. Суровые годы, судя по всему, – лишь укрепили железное от природы здоровье, выковали необычный характер будущего художника. От сверстников Славик (так частенько называл его Валера Мухин) получил кличку «Солёный» – за особую любовь к соли, на щепотку которой мог обменять бесценный кусок хлеба. Рассказывал он и про необычного воспитателя, фронтовика, покалеченного войной. Фамилии его точно вспомнить не могу. Человек этот имел большое влияние на ребят. Как-то, заметив их попытки научиться курить, заставил накуриться до отвращения, сохранившегося на всю жизнь.
Он не помещался в отведённое ему – судьбой ли, ближними ли – пространство. Понимал ли он это? Думаю, безусловно, понимал. Он осознавал, что заслуживает большего, но не бунтовал в том пошлом смысле, как это происходит на каждом шагу с людьми гораздо менее талантливыми. Это смирение при всей ершистости и беспокойности характера особенно удивляет.
Карелин был наделён громадной энергией и мог заговорить до смерти. Его природная сила требовала исхода, ему явно было тесно в игрушечных рамках ялтинского рая. Вместе с тем, его взгляд на жизнь был непоколебимо позитивен и добр. Ни разу я не слышал от него жалоб или сожалений. Приняв до конца выданный судьбой список ограничений, он действовал с максимальной отдачей, украшая обыденность доступными радостями. Настоящую радость ему доставляло общение – встречи художников, необязательные разговоры, принимавшие иногда острую форму. Карелин зычным, бездонным голосом перекрывал всех. Но, случалось, был тих, как младенец, кроток так же естественно, как и шумен. Когда кто-то в компании оказывался неотзывчив на его чистые, почти детские порывы, он мог взрываться. При этом он почти «рычал», обычно чуть отстранённые глаза его темнели. В такой миг он «рвал» нелепые путы приятельских отношений, уходил, оставив компанию в полной растерянности. Но случалось это редко. Ссорился он и со мной, обижаясь, как мне представлялось, из-за пустяка, мог разозлить и меня внезапным и необъяснимым упрямством. Ссоры длились недолго и сменялись очередным весёлым походом на пленэр, поездками в Ялту за какой-нибудь кончившейся краской, скипидаром, холстом, или просто ради удовольствия пройтись по переполненной народом набережной. Но никакая надобность не могла сравниться с возможностью посидеть в мастерской у Валеры Мухина, поговорить в тесном кругу, выпить домашнего вина, специально припасённого хозяином.
У себя в Кореизе Слава принимал не часто, но со всем возможным радушием. Удивляюсь, как он терпел гостей в своей микроскопической комнате, где едва помещалась кровать с окаменевшим матрасом, застланная сложенным вдвое ковром, холодильник, слепой телевизор и узкая конструкция – нечто среднее между столом и этажеркой. Здесь же непостижимым образом находилась основная часть живописного наследия. Зазывать к себе он мог, только уговорившись с сыном, не особо любившим подобные визиты.
Не знаю, насколько вообще возможно передать своеобразие его личности. Мне посчастливилось застать его ещё полным сил, в самом расцвете. Ему вот-вот должно было исполниться 70.
В сентябрьских внезапных сумерках, когда не нужно ничего добавлять к футболке, и самая лёгкая ветровка кажется лишней – настолько тепло в неподвижном ароматном воздухе – раздаётся сначала неясный, но с каждой секундой всё более отчётливый и густой рык. Кажется, будто настоящий медведь забрался на базу художников в Алупке и вот-вот выскочит из сгустившейся тьмы. Так я впервые увидел Карелина, приглашённого на плов, случавшийся в те годы довольно часто. Совершенно не помню сотрапезников. Были точно питерский живописец Рашид Адгамов и его преданный ученик, запорожский ювелир Влад Баранник, человек ещё молодой, но уже достигший впечатляющих размеров. Карелин начал говорить, едва войдя в железную калитку, по привычке комментируя ситуацию, как бы взвешивая аргументы. Могучая энергия мгновенно захватила пространство, отделявшее его от верхней площадки, где в тот момент гомонило человек 15. От калитки, расположенной далеко внизу, он мог видеть только блёклый свет лампочки, призванной озарять валтасаров пир. Первые минут десять мне хотелось в буквальном смысле «убить» несносного нахала, напрочь перекрывавшего остальных трепачей.
На следующий день, обходя экспозицию в зале на Пушкинской, я наткнулся на работу, зацепившую меня по-настоящему. Автором был вчерашний крикун – Вячеслав Карелин. Сейчас эта вещь, написанная на видавшем виды фанерном планшете, хранится у меня. А тогда, в течение нескольких дней, пока шла выставка, я не мог забыть своего первого впечатления. Так выглядит Кореиз из окна художника. Много хмурого, беспокойного неба, и в нижней части изображения – спутанные деревца, какая-то крыша и кривой кипарис. Моря не видно, оно далеко внизу, но есть его присутствие, воздействие на пространство. Кусок старой фанеры стал светом и воздухом ранней крымской весны.
С момента знакомства походы на пленэр были основным нашим занятием. Не переставая говорить о посторонних вещах, Карелин заполнял холст крупными пятнами цвета. Все присутствующие, в том числе, случайные прохожие, оказывались соучастниками живого представления, давали советы и помногу раз требовали остановиться, находя работу законченной. Однако Вячеслав не довольствовался простой удачей. Работа должна была пройти ряд трансформаций, смысл и логика которых по началу были мне непонятны. Посмеиваясь и наслаждаясь восторгами зрителей, он внезапно произносил: «дай-ка я испорчу». Следовавшие затем стремительные манипуляции вызывали во мне «ужас» неофита, но не были напрасными. Уходили ненужные подробности, проступала глубина, цвет начинал звучать тоньше, уточнялись и прочно укоренялись элементы изображения. Долгими зимами, а зима в Крыму тянется долго, он перебирал стопки старых и новых этюдов, продолжая «портить», а на самом деле оттачивая и совершенствуя свой неповторимый стиль. Не раз, будучи очевидцем его неторопливой схватки с холстом, могу засвидетельствовать, насколько глубоко он проникал в существо мотива. Он был крепко привязан к натуре, к пленэру, но не был у неё в рабстве. Придуманное им, было придумано самой природой.
Нам никогда не узнать, как в детдомовском пареньке проснулась тяга к искусству. Мало что объясняют сухие цифры биографии. В 13 лет (1951 г.), окончив 7-летку, Славик расстался с детским домом. Взрослая жизнь начиналась в те годы рано. Пройдёт ещё 12 лет, прежде чем он поступит в Симферопольское художественное училище им. Николая Самокиша. Ему 25. За спиной три года на Керченском судоремонтном заводе, три года на целине, три года в армии. Он не боится работы, но выбирает профессии, оставляющие время для раздумий и творчества. Работает истопником, кочегаром, пожарным, водителем троллейбуса, матросом-спасателем, комендантом клуба, грузчиком, официантом, участвует в строительстве Южнобережного шоссе. Особенно привлекает его работа художника в летних кинотеатрах – появлялись материалы для живописи. Лишь в 1975 году Вячеслав окончательно обосновался в Ялте. Вместе с женой ему пришлось прожить 8 лет в 5-ти метровой комнате, бывшем козлятнике, прежде чем удалось получить двухкомнатную квартиру в Кореизе.
Годы блужданий с этюдником у подножия Ай-Петри, по улочкам Гурзуфа и Ялты, Алупки и Кореиза откроют ему сокровенные тайны. Чтобы картинка ожила, к набору профессиональных навыков нужно прибавить что-то ещё. Это не зависит от учителей, званий, членства в организациях. Художник должен найти это сам – в работе, в наблюдении, размышлении, бездействии, благодаря отчаянию, при помощи вина – как кому на роду написано. Именно это и произошло с Вячеславом, он открыл секрет, узнал, как вдохнуть жизнь в мёртвый материал искусства.
Его отношение к профессиональному сообществу было двойственным. Участвуя в многочисленных выставках Союза художников, он словно боялся окончательного сближения. Что-то глубоко личное мешает ему получить официальный статус. Его притягивают и отталкивают условные блага и условные ограничения. Вольная душа сторонится всякой условности, любого ложного положения.
Думается, не я один навсегда запомню необычные чувства, которые он вызывал. Смесь смущения, непонятной неловкости, удивления и радости. К нему непреодолимо тянуло, и нельзя было подступиться, он раскрывался навстречу и отталкивал, ощетинившись, словно заранее зная – барьер непреодолим.
4 мая 2019 г.
Илья Трофимов